С кем разговаривают собаки

Информация для родителей: С кем разговаривают собаки — короткий добрый рассказ Натальи Абрамцевой. Повествует о замученном работой завуче школы, который ищет утешения у необычного друга. Сказка будет интересна детям от 4 до 9 лет.

Читать сказку С кем разговаривают собаки

Виталий Григорьевич больше не мог, устал. А сапожок химички стал последней каплей. Виталий Григорьевич – завуч, преподаватель истории, «опора» школы. Двадцать два года на нём педсоветы, открытые уроки, постоянное справедливое недовольство учителей.

Он устал. Он тоже человек. Хорошо, он постарается убрать «окна» математика, перенесёт педсовет с субботы, освободит англичанку от классного руководства. Он, как это ни странно… любит свою сумасшедшую работу. Но устал он. И вынести пропажу химичкиного финского сапожка был не в силах.

Сапожок пропал вчера из учительской раздевалки. Причём один, а не оба. Значит, не воровство, а откровенное хулиганство. Оскорбление! Хотя… слишком удивляться не стоило. Полина, химичка, – далеко не ангел, иногда и не совсем человек, а ребята этого не любят.

Обнаружив пропажу, Полина перевернула школу вверх дном. Не своими руками. За неё это с весёлой готовностью сделали октябрята, пионеры, комсомольцы и просто двоечники – детки с первого по десятый классы. Остановить эту неорганизованно-организованную массу было невозможно.

Директор – он умный человек, он не хотел инфаркта – уехал по «неотложным» делам. Виталий Григорьевич оставался «на посту». Сапожок, естественно, не нашёлся. Полина, принципиально надев на одну ногу оставшийся сапог, а на другую – валенок сострадательной дворничихи, обратилась к Виталию Григорьевичу:

– Или, – гневно заявила она, – или сапог завтра будет на месте, или…

Она не сказала, что «или», но, вероятно, имела в виду наступление конца света, по крайней мере, для Виталия Григорьевича.

Это было вчера… Сегодня в школу не хотелось. Из-за этого чёртового сапога. Из-за того, что вот-вот конец полугодия, и, хочешь не хочешь, придётся исправлять твёрдые двойки Серёжки Лузгина на (Бог ты мой!)… на тройки!!!

И потом, ему просто почему-то хотелось побыть здесь. Сесть на эту скамью в крохотном заснеженном сквере, подставить лицо холодной снежной крупе и ни о чём не думать.

Он так и сделал. Не пошёл в школу; ведь, в конце концов, тот же Серёжка Лузгин позволяет себе подобную роскошь достаточно часто! А он, Виталий Григорьевич, пропустит всего один урок.

…Снег. Легко. Холодно. А из головы «двойки», «окна», сапог не идут. И никакого удовольствия от «прогула». Смотрит по сторонам. Никого знакомых, к счастью. Один… Один ли? Кажется, держит его чей-то взгляд. Большущие, карие, удивительные глаза. Человеческие? Каждому ли человеку дано иметь такие глаза?! Об ушах я и не говорю… Висячие, с ладонь величиной, расчёсанные, в мелких завитках, шелковистые, как и вся шкурка. Спаниель. Вернее, не совсем взрослая чёрная спаниелька сидела невдалеке и смотрела на Виталия Григорьевича. Смотрела и смотрела.

– Ты что, – ласково спросил Виталий Григорьевич. Ласково, потому что к спаниелям по-другому невозможно обращаться. А спросил просто так, совсем не ожидая ответа. Спросил, ну и спросил, как спросил бы у кустика, не тяжело ли ему под снегом. А спаниелька поняла его буквально. Усталый человек спрашивает: «Ты что?»

– Да так, ничего, смотрю, – отвечает она и подходит ближе. Подходит и смотрит так же внимательно.

Виталий Григорьевич удивился?.. или испугался?.. – нет, что вы! Он просто не «услышал» её голоса. Ведь он не сумасшедший, он просто усталый, замотанный человек, не более того. И разговаривать с собаками!..

А она сидела рядом, помахивала холеными ушами. Потом спросила вежливо и спокойно: «А почему вы сегодня не на работе? Вы плохо себя чувствуете?» Не услышать этого было уже нельзя. Что-то качнулось в голове завуча, он закрыл глаза и тихонько застонал. А симпатичная спаниелька продолжала: «Вы уже опоздали на урок. Я знаю, вы учитель. Каждое утро вы идёте через этот сквер. А я здесь гуляю. Я вас знаю. Вы…» И тогда всегда выдержанный, корректный Виталий Григорьевич, испугавшись, сам не зная чего, потеряв какую-то вечную точку опоры, закричал странным, не своим, сорванным голосом:

– Ты что, с ума сошла? Собаки разве разговаривают?!

Виталий Григорьевич вскочил и в каком-то полусознательном состоянии рванулся куда-то. Тогда маленькая чёрная спаниелька, нежная и беззащитная, оскалила зубы и зарычала.

Совсем потерянный завуч опустился на скамью и покорно уставился на спаниельку. Та рыкнула ещё раз и уже миролюбиво спросила: «Ну что, так понятнее? Привычнее?» Она мотнула ушами. «Меня Долли зовут».

– Виталий Григорьевич, – представился завуч.

– Я с вами как с человеком. Вижу, вам не по себе. А вы кричите, оскорбляете, вскакиваете. Можно так?

– Да нет, я не хотел тебя обидеть. Я… Я сам не понимаю, что это… Озверел, – замялся Виталий Григорьевич. – Не сердись. Устал. Неприятности. Понимаешь?

Долли понимала. С такими глазами не понимать? А Виталий Григорьевич не понимал, что он, современный, до сих пор психически здоровый человек, завуч, отец семейства, беседует с собакой. И уже не видит в этом ничего противоестественного.

– Понимаю, понимаю, – кивнула Долли. – Потому и подошла. Думаете, у меня все, как говорит Эвелина, тип-топ? – Долли притопнула лапками.

– Эвелина – твоя хозяйка?

– Да. Но дело не в этом. У вас что-то не так. Может быть, смогу помочь? Мне бы очень хотелось.

И Виталий Григорьевич, понимая краешком сознания, что происходит нечто странное, рассказал всё. Всё. О том, что молодой географ Танечка непременно сорвёт открытый урок, а Витька Андреев – в общем, неплохой парень, но для школы опасен, а Лена, жена Виталия Григорьевича, подавлена его, Виталия Григорьевича, невниманием к дому, а он просто не может разорваться, и ещё (нет, Долли, ты только представь, как не вовремя!) пропал сапог стервозной химички Полины…

Долли слушала и смотрела также сверхчеловечно. А Виталий Григорьевич подумал, что, если бы Полина хоть раз так на него посмотрела, он не какой-то финский сапог преподнёс бы ей, а целый обувной магазин самого Парижа. Долли слушала и, кажется, чему-то удивлялась.

– Всё? – спросила она мягко.

Виталий Григорьевич рассказал ещё о том, что из живого уголка сбежал ёж. О том, что в учительской слишком тесно и что дома в ванной полгода течёт горячий кран, а дверь входная открывается только плечом и так далее, и тому подобное.

– Всё? – опять спокойно, но, может быть, чуть насмешливо, потому что глаза опустила, спросила Долли. – Всё?

«Нет, подумаешь, какая умная, выше человеческих дел», – удивился про себя Виталий Григорьевич, глядя на свою лопоухую собеседницу.

– А что, мало, по-твоему? Я же не железный?

– А кто железный? Моя Эвелина? Вы думаете ей легче? И у неё – сегодня то, завтра это…

Положив голову на колени завуча, спаниелька грустно, даже обречённо продолжала:

– Правда, открытых уроков, троек «на волоске» у неё нет. – И как бы испугавшись, что из-за этого хозяйка может не понравиться новому знакомому, поспешно добавила, – но вы не думайте, она хорошая, ласковая. Только… Ну… как бы сказать?.. Трудно ей… Характер…

– Капризная? – завучу было уже интересно.

Долли отрицательно покачала головой. Запрыгали уши.

– Легкомысленная?

Отрицательно машет ушами чёрная спаниелька.

– Ну, не знаю, может быть, взбалмошная, резкая?

– Резкая, взбалмошная… – задумчиво повторила Долли. – Это из-за того, что назло весь фарфор с драконами перебила?.. Нет, дело не в этом.

Долли опустила голову, почти уткнулась чёрным носом в холодный снег.

– Нет, – повторила она задумчиво. – Эвелина… Она… Она… – Никак не подберёт нужного слова. Наконец нашла, обрадовалась! – Она… не железная!

– Постой, постой, – немного возмутился Виталий Григорьевич. – Ведь начали с того, что я – не железный.

– Не-е-е-т, – Долли хитро взглянула карими глазами, как бы разоблачая завуча. – Нет, вы нормальный железный человек. Радовались бы!

Недоуменный взгляд Виталия Григорьевича.

– А чему вы удивляетесь? Вам пора бы знать, что люди бывают железные или… или – как моя Эвелина:
у них не пропадают сапожки, двери открываются взглядом, нет у них классов, чтобы руководить ими… – тихо и спокойно произнесла Долли.

– Хорошо, – вздохнул завуч.

– Хорошо, – повторила Долли, вслушиваясь в слово. – Разбитый фарфор – хорошо?.. То, что назло – хорошо?..

Чёрная маленькая лопоушка, кажется, издевалась.

– Ну! Кому что! Фарфор, видишь ли, грохнула! Позволить себе разбить японский фарфор! – последние слова Виталий Григорьевич произнёс с некоторой завистью. – Глупо. Смешно просто!

– Вы думаете, Эвелина потом не плакала?

– ?..

– Нет, не из-за фарфора…

– Так что же тогда? – осторожно, боясь спугнуть откровенность, спросил Виталий Григорьевич.

Долли посмотрела на него внимательно.

– Я же сказала: Эвелина – не железная.

– Но зачем ей быть железной? – насмешливо спросил завуч. – Долли, ты ребёнок.

Долли не обиделась.

– У него дверь, видишь ли, заклинивает! Я – ребёнок, видишь ли! А моя Эвелина плачет! И не из-за разбитого фарфора, совсем нет!.. Просто…

– Знаю. Давным-давно выяснено: «Нет в мире совершенства». Без нас с тобой ясно.

– А раз давно выяснено, раз так уж ясно, – почему вы такой зелёный?
И на себя не похожи? – Долли говорила мягко, как с расстроенным ребёнком. А Виталий Григорьевич распалялся.

– Зелёный? А куда я дену «окна» математика?

– Ну а как же раньше, – спокойный голос спаниельки.

– Раньше! А как уговорить англичанку взять классное руководство?

– Так же, как биолога в прошлом году.

– Ну а сапожок финский, где я возьму? – взвился завуч.

Долли ответила также невозмутимо:

– А помните, три года назад пропали ваши золотые часы, а потом их нашли на руке скелета в биологическом кабинете?

– Да, да, все так и было, – успокаиваясь, сказал Виталий Григорьевич. Успокаиваясь? Нет, нет, настораживаясь: откуда Долли знала о таких подробностях?

– И дальше так будет, – продолжала Долли. – И сегодня.

– Сегодня?

Виталий Григорьевич нехотя вспомнил, что есть «сегодня». И понял, с чего начался этот странный разговор, а главное – с кем. И снова что-то качнулось в голове завуча. Долли, видимо, заметила это и чтобы не слишком пугать человека, весело мотнула ушами и распорядилась:

– Ну, ладно, в школу, побыстрее! Там все отлично, поверьте. – И убежала. На ходу чёрная спаниелька оглянулась: «Ещё увидимся!»

Виталий Григорьевич поплёлся в школу. «Побыстрее» – он не мог. Ноги – ватные, в голове что-то звякает. О чём он думал? Он не думал – это было бы лишним.

Школа. Перемена. Ад! Вот он математик. Завуч вжимается в стенку. Радостные возгласы математика:

– Все в порядке, Виталий Григорьевич! Не думайте о моих «окнах». Я с Полиной договорился, она сегодня добрая: сапог нашёлся! Собственный! Лифтёрше какой-то косматый джинсовый оставил.

– Спасибо, – оглушенно сказал завуч.

А вот появляется англичанка. Мило улыбается, сообщает, что согласна взять классное руководство при условии, что все того же Лузгина переведут в немецкую группу.

– Да ради Бога! Ради Бога! Ради Бога! – чуть не запрыгал от волнения и радости завуч. Ведь Серёжке учить что английский, что немецкий, что санскрит – все равно.

Кажется, все уладилось. Уладилось, как предупреждала Долли. Совпадение? Случайность! Конечно, но, простите, как она могла… Ведь она не может, не имеет права, не должна разговаривать!!!

Виталий Григорьевич историк. Он не мог дать на уроке сочинение и думать о своём, приходилось рассказывать о восстаниях и размышлять о невозможном; приходилось возмущаться коварством врага и вспоминать каждое слово Долли. Урок – в две головы; два – в две головы; три – в две головы. Екатерина II – Долли; Лузгин – Долли; Ришелье – Долли и так далее. Голова разламывается. Бред: собака разговаривает, поучает, рассказывает, все знает! Бред!

Не может быть! Переутомился! К врачу! Собаки, видишь ли, заговорили. Он помнил даже каждую её, Долину, интонацию.

– Страшно, но ничего не поправимого, – успокаивал себя Виталий Григорьевич. – Курс лечения. Отдых. И тем не менее…

– Несуразица! Кошмар! Бред! К районному?.. Но сегодня суббота, да и о говорящих собаках – районному?..

Виталий Григорьевич вспомнил, что у него есть знакомый засекреченный химик. А у того – знакомый журналист, ну, а у того, естественно, доверенный психоаналитик. К счастью, и химик, и журналист, и психоаналитик были у себя.

И вот уже через пару часов Виталий Григорьевич входил в домашний кабинет преуспевающего доктора. Высокий, сухощавый, лет пятидесяти пяти. Почти седой, но, тем не менее, моложавый. Безупречная вежливость. Подтянутость. Элегантность. Сдержанность без намёка на чопорность. Несколько ничего незначащих фраз: завязать разговор. Приветы общим знакомым и, наконец, неизбежные слова, которых так ждал и боялся завуч.

– Итак, я вас слушаю.

Виталий Григорьевич запинался. Доктор терпеливо, привычно ждал. Виталий Григорьевич рассказал все, что вспомнил: от собственных золотых часов на руке скелета до говорящего спаниеля. Доктор слушал внимательно, спокойно, иногда задавал, казалось бы, совсем несущественные вопросы, просил что-то уточнить и не высказывал ни малейшего беспокойства. Ему было все ясно, а значит, совсем нестрашно.

Когда Виталий Григорьевич закончил, он, снисходительно улыбаясь, сказал:

– Есть такая шутка – самоанализ. Последний час вы как раз этим и занимались. Сами. Вы. А я здесь почти и ни при чём.

И доктор рассказал, как связаны «окна», сапожки, часы и, конечно, говорящая Долли. Посоветовал почитать кое-что по психоанализу. Назначил принимать на ночь по таблетке транквилизатора. А главное, очень толково объяснил самое важное, необходимое: Виталий Григорьевич разговаривал не с собакой, а со своим вторым «Я», с самим собой, потому что ему, Виталию Григорьевичу, было это необходимо – разобраться в самом себе. Расстались друзьями. На письменном столе доктора остался конверт с гонораром.

…Что дальше?

Виталий Григорьевич счастлив: он не сумасшедший – это раз, сапожок химички нашёлся – это два, математик без «окон» – это три, англичанка согласилась взять классное руководство – это четыре.

И погода! Погода! Солнце мощности головокружительной! Снег белизны невообразимой, неправдоподобной! Тёмно-зелёные ели в сквере под снегом… Господи! Как же все хорошо! С ума сойти можно! Но… не нужно…

А вот и приятная неожиданность. Размахивая ушами, Долли мчится, почти летит, волоча за поводок хозяйку: миловидную, белокурую, лёгкую, кажется тоже вот-вот готовую взлететь. Долли их просто столкнула друг с другом.

Смех, извинения, разговоры: «А вы?», «А я?» В воздухе смех! А Долли рядом. «А вы?» «А я?»

– А я сейчас у врача был! – Смех!

– Сейчас? – Смех!

– Зачем?

– Не пойму. Блажь какая-то нашла. – Смеётся. – Померещилось что-то!

Оба смеются.

– Ерунда.

– Бывает.

Смех…

И тут знакомый голос – взволнованно, огорчённо, но твёрдо:

– Отпусти поводок! Я домой пойду… До свидания…

– Что вдруг? – удивилась хозяйка.

– Так… Без меня поговорите.

– Ну, беги. Лифтёрша откроет.

Не взглянув на Виталия Григорьевича, Долли убежала. Навсегда… Туда, где бьют фарфор, не потому что его много, а потому, что люди там не железные… «Не понял… Ничего не понял…» – казалось, было написано в глазах Долли.

Виталий Григорьевич почувствовал, что в голове на миг опять что-то резко перевернулось, и прежняя мысль остро пронзила сознание: «Собаки разговаривают разве?» Он растерянно посмотрел вслед Долли, затем, словно ожидал успокоения, вопросительно и с недоумением в глаза молодой женщины. Ведь она разговаривала с Долли… разговаривала обычно, как с ним. Как же это?.. Может, это естественно?..

А хозяйка Долли (Виталий Григорьевич вспомнил её имя, утром Долли сказала!), Эвелина, мило улыбнулась, не замечая его растерянности:

– Пусть бежит! Обиделась что-то! С ней случается. Простит. Знаете что, давайте я вас провожу! Вы ведь опять в школу? Так поздно?

…И оба рассмеялись…