Тётушка

Информация для родителей: Тётушка — добрая сказка Ганса Христиана Андерсена. В ней рассказывается о старенькой тётушке, которая очень любила театр. Сказка рекомендуется для чтения детям в возрасте от 8 до 11 лет. Текст сказки «Тётушка» написан комично и просто. Приятного чтения вам и вашим детям.

Читать сказку Тётушка

Знали бы вы тётушку — прелесть что такое! То есть прелесть не в обыкновенном смысле слова, не красавица, а милая, славная и по-своему презабавная. Вот над кем можно было подшутить, посмеяться! Хоть сейчас сажай её в комедию! И все это потому только, что она жила лишь театром и всем, что к нему относится. Вообще же тётушка была особа почтенная, даром что агент Болман или «болван», как звала его тётушка, величал её «театральной маньячкой».

— Театр — моя школа, — говаривала она, — источник моих познаний. Благодаря театру я освежила своё знание священной истории: «Моисей, Иосиф и его братья» — это все ведь оперы! Благодаря театру я познакомилась и со всемирной историей, и с географией, и с
психологией! Из французских пьес я узнала парижскую жизнь; легкомысленна она, но в высшей степени интересна! Как я плакала над «Семейством Рикебур»! Подумать только — герой допивается до смерти, чтобы героиня могла выйти замуж за любимого человека! Да, много слёз я пролила за те пятьдесят лет, что абонируюсь!

Тётушка знала каждую пьесу, каждую кулису, каждого актёра, который выступал на сцене теперь или прежде. Она жила, собственно говоря, только девять месяцев в году; летние три месяца, театральные каникулы прямо-таки старили её, тогда как один вечер в театре,
затягивавшийся за полночь, просто молодил. Она не говорила, как другие люди: «Вот скоро придёт весна!», «Аист прилетел!», «В газетах уже пишут, что появилась свежая земляника!» Она, напротив, приветствовала осень: «Видели, абонемент уже открыт?.. Скоро начнутся представления!»

Достоинство и удобство квартиры она измеряла близостью её к театру. Как горько было ей оставить маленький переулок, проходивший позади театра, и переехать на большую улицу немного подальше, да вдобавок поселиться в доме без визави.

— Я и дома хочу иметь свою ложу-окошко! Нельзя же все с самой собою рассуждать, надо и на людей поглядеть! А вот теперь мне приходится жить, точно в деревне, в захолустье! Если мне вздумается посмотреть на людей, приходится вылезать на кухонный стол — только оттуда я и вижу соседей. То ли дело было в переулке! Там из моего окошка открывался вид прямо в квартиру торговца льном, да и до театра было всего три шага, а теперь целых три тысячи и каких ещё — гвардейских!

Случалось тётушке и захворать, но как бы плохо она себя ни чувствовала, пропустить представление всё-таки немогла. Раз доктор предписал ей поставить себе вечером к ногам кислое тесто. Она поставила, но в театр всё-таки поехала и высидела все представление с
тестом на ногах. Умри она в этот вечер, она была бы даже довольна. Ведь умер же в театре Торвальдсен, и такую смерть она называла блаженной.

Тётушка и Рая не могла себе представить без театра. Конечно, нам этого не обещано, но ведь довольно же правдоподобно, что для прекрасных актёров и актрис, которые отправились туда до нас, найдётся и там арена деятельности!

В комнатку тётушки была проведена из театра своего рода электрическая проволока; телеграмма являлась каждое воскресенье к кофе. Проволокой служил господин Сивертсен, театральный машинист, подававший сигналы к поднятию занавеса, перемене декораций и прочему.

От него-то тётушка и получала краткие, но вразумительные сведения о репертуаре. «Бурю» Шекспира он звал «чертовщиной»: столько хлопот с ней! В первом же действии — «море вплоть до первой кулисы!» Это он хотел объяснить, как далеко должны были заходить волны морские. Если же сцена во всех пяти действиях изображала все одну и ту же комнату, он называл такую пьесу разумной, толково написанной, на которой можно отдохнуть. Она, дескать, играется сама собой, без всяких фокусов.

В прежние времена — то есть лет тридцать тому назад — когда и сама тётушка и вышепоименованный господин Сивертсен, уже и тогда служивший машинистом, были помоложе, он — по словам тётушки — был настоящим благодетелем для неё. В те времена в единственном большом городском театре существовал обычай допускать зрителей на особые места, находившиеся под потолком, по обеим сторонам сцены. Каждый машинист располагал там местом или двумя. И места эти зачастую бывали битком набиты самой избранной публикой; говорили даже, что туда жаловали генеральши и коммерции советницы. Ведь так интересно было заглянуть за кулисы, увидеть, как держат себя герои сцены после того, как занавес опустится!

Тётушка частенько бывала там, когда шли трагедии и балеты; в этих пьесах участвовала наибольшая часть труппы, и на них-то особенно интересно было смотреть сверху. Зрители сидели там в потёмках, но очень удобно; почти все запасались закуской на ужин, и однажды в темницу Уголино, где он должен был умереть с голода, упала колбаса и три яблока! В публике, конечно, надорвали животики со смеху. Вот эта-то колбаса и была одной из главнейших причин, по которым дирекция закрыла для зрителей места наверху.

— Но я всё-таки успела побывать там тридцать семь раз! — говорила тётушка. — И никогда я не забуду этого господину Сивертсену!

В последний вечер, когда места под потолком ещё были открыты для публики, давался «Суд Соломона», тётушка отлично помнила это. В этот раз она, благодаря любезности господина Сивертсена, достала входной билет для агента Болмана, хоть он и не заслуживал этого за своё зубоскальство и вечные насмешки над театром. Но ему очень хотелось видеть «театральную канитель с изнанки». Он именно так и выразился, и это было куда как похоже на него, говорила тётушка.

И вот он увидел «Суд Соломона» сверху, да и заснул там. Право, точно он пришёл в театр с большого обеда, за которым было провозглашено много тостов! Итак, он заснул, проспал конец представления, и его заперли в тёмном, пустом театре.

— Когда я проснулся, — рассказывал он потом (тётушка, впрочем, не верила ни единому его слову) — «Суд Соломона» был кончен, все лампы и свечи потушены, весь народ разошёлся, но тогда-то и началось настоящее представление — эпилог. И это было всего интереснее! Все ожило, пошёл уже не «Суд Соломона», а «Страшный суд в театре».

И подобной ерундой агент Болман думал морочить тётушку — в благодарность за то, что она устроила его под потолком!

Все, что рассказывал агент, могло со стороны показаться довольно забавным, но в
сущности-то за всем этим скрывалась одна злая насмешка.

— Темно там было, наверху! — рассказывал он. — Но вот началось волшебное представление «Страшный суд в театре». У дверей стояли контролёры и требовали у каждого из зрителей аттестат, чтобы удостовериться, имеет ли он право входить в театр не связанный по рукам и без намордника. Господа, являющиеся в театр слишком поздно, — трудно ведь сообразоваться с временем! — привязывались у входа и подковывались войлочными подошвами, чтобы могли без шума войти в театр в начале следующего действия. Кроме того, на них надевались намордники. Затем начался «Страшный суд».

— Все только ехидничанье и злость, неугодные Господу Богу! — ворчала тётушка.

Агент же продолжал:

— Декоратор, желавший попасть на небо, должен был взбираться на него по им самим нарисованной лестнице, а лестница-то эта являлась сплошным отрицанием всяких законов перспективы! Заведующий же монтировочной частью, прежде чем попасть на небо, должен был перенести в подобающие места все здания и растения, водворённые им в несоответствующие страны, — и все это раньше, чем пропоёт петух!

— Господину Болману следовало лучше заботиться о том, как самому-то попасть на небо!

Вообще всё, что он рассказывал об актёрах — и комических, и драматических, о певцах и балетных танцорах, было, по словам тётушки, со стороны Болмана чёрной неблагодарностью! Он не заслуживал счастья попасть наверх. Тётушка не желала даже повторять его сквернословия. А он уверял, что все это записано и попадёт в печать после его смерти — не раньше! Не то тётушка, пожалуй, загрызёт его!

Только один раз довелось тётушке набраться страха в своём храме блаженства — театре. Дело было зимой, в один из коротких «двухчасовых» серых дней. На дворе стоял холод, шёл снег, но тётушке непременно надо было попасть в театр. Давали «Германа фон Унна», небольшую оперу и большой балет, да ещё пролог и эпилог вдобавок. Спектакль должен был затянуться до поздней ночи. Как же пропустить такое представление? К тому же квартирант тётушки снабдил её парой высоких меховых сапог, заходивших ей за колена.

Тётушка явилась в театр, уселась в ложу, но сапог не сняла, хоть ей и жарко было в них. Вдруг закричали: «Пожар». Из-за одной кулисы и под потолком показался дым. Поднялся переполох. Тётушка осталась последней в своей ложе — второго яруса с левой стороны; оттуда декорации смотрятся красивее, говорила тётушка, их ведь ставят так, чтобы они выглядели лучше из королевской ложи! Наконец, и тётушка добралась до двери, но оказалось, что зрители, выскочившие раньше, заперли её за собой впопыхах. Тётушка очутилась в западне. Прямо в коридор выйти было нельзя, через соседнюю ложу тоже — перегородка была слишком высока. Тётушка закричала, никто не услышал. Она заглянула вниз, в следующий ярус, там тоже было пусто, но до него было близко, просто рукой подать. Тётушка от страха вдруг помолодела, почувствовала себя такой лёгонькой, проворной и совсем уж собралась было перелезть через барьер вниз, даже перекинула через него одну ногу, а другую поставила на скамейку. Так она и сидела, словно верхом на лошади, такая нарядная, в платье с цветочками, свесив вниз ногу в необъятном меховом сапожище! То-то была картина! Когда на неё обратили внимание, услышали и крики тётушки, и она была спасена от опасности сгореть — со стыда, так как театр и не думал гореть.

По её словам, это был самый памятный вечер в её жизни. И хорошо, что она тогда не могла видеть саму себя, — она бы умерла со стыда.

Благодетель её, машинист Сивертсен, приходил к ней каждое воскресенье, но от воскресенья до воскресенья долго было ждать, и вот тётушка стала в последнее время приглашать к себе по средам «кормиться» (т. е. пользоваться остатками от стола) маленькую девочку. Девочка участвовала в балетах и тоже нуждалась в пище. Выступала она в ролях эльфов и пажей; труднейшей же ролью её была роль «задних лап льва» в «Волшебной флейте». Потом она доросла и до передних лап, но за них ей платили уже только три марки разовых, тогда как задние лапы оплачивались целым риксдалером (Риксдалер равнялся шести маркам). Зато, исполняя их, ей приходилось сгибаться в три погибели и задыхаться! Все это тётушку живо интересовало.

Она заслуживала прожить до самого закрытия старого театра, но нет, не выдержала! Не пришлось ей и умереть там! Умерла она чинно и благородно в собственной постели. Последние слова её были, впрочем, довольно-таки характерны. Она спросила: «А что идёт завтра?»
После тётушки осталось что-то около пятисот риксдалеров. Так мы заключаем из процентов на капитал, составлявших двадцать риксдалеров. Их завещала тётушка в виде пожизненной пенсии достойной, старой безродной девице с тем, чтобы она абонировалась на одно место в ложе второго яруса с левой стороны, и непременно на субботние представления — тогда даются лучшие пьесы. На пенсионерку налагалось лишь одно обязательство — поминать по субботам в театре покойную тётушку.

Так вот чему поклонялась и служила тётушка всю свою жизнь!